Орсон Кард - Говорящий от имени мертвых (Голос тех, кого нет)
Она думала о доме и не могла понять, почему в ней нет радости от предстоящей встречи с ним. Она еще раз напомнила себе, что Макрам умер. Он умер три недели назад. Не так уж мало времени прошло. Он старался делать все, что я требовала от него, и я исполняла все, что он хотел, но все наше благоразумие испарилось четыре года назад, перед тем, как он окончательно сгнил. За все это время они не испытали даже мгновения любви, но у нее и в мыслях не было оставить его. Развод был невозможен, достаточно было просто разъехаться. Чтобы прекратить избиения. До сих пор она хранила память о последнем побоище, когда он швырнул ее на цементный пол. Ее нога до сих пор еще ныла и плохо сгибалась. Каких любовных утех ты навсегда лишился, Рам, мой муж-зверь.
Боль в ноге усиливалась даже от простых воспоминаний. Она удовлетворенно кивнула. Это было не больше, чем я заслуживаю, и жалко, если все пройдет и боль кончится.
Не смотря на нестерпимую боль, она бесцельно бродила, то застывая на месте, то вновь начиная движение. Нет я не неженка, я ни в чем не давала себе поблажек. И расплата не больше, чем я заслужила.
Она подошла к двери и вышла, закрыв ее за собой. После ее ухода компьютер выключил освещение, за исключением освещения плантаций, необходимого для усиления фотосинтеза. Она любила свои растения, своих маленьких зверюшек, с удивительной силой. Растите, день и ночь повторяла и заклинала она, растите и расцветайте. Она искренно горевала, если растения чахли, и удаляла их только тогда, когда было ясно, что они не выживут.
Даже сейчас, уходя от лаборатории дальше и дальше, она слышала подсознательную какофонию: крики и вздохи мельчайших клеток, их рост, деление, фанфары совершенствующихся живых творений. Она уходила от света к тьме, от жизни к смерти, к вечной боли. Другая боль – нестерпимая душевная мука – охватывала ее по мере все большего воспаления сустава.
Приближаясь к дому, она увидела, что в окнах еще горит свет. Окно Кворы и Грего темное; ей не придется терпеть их невыносимых обвинений вечного молчания Кворы, невинного воровства Грего. Но почему в остальных комнатах горит свет, даже в ее собственной комнате. Произошло что-то непредвиденное, а она не любила неожиданностей.
Олхейдо сидел в гостиной, наушники, как всегда, были на месте, хотя, сегодня он установил интерфейс с компьютером. Наверное, просматривает старые воспоминания или снимает дампы с чего-то важного для него. Как всегда, она тоже захотела иметь такую возможность: снимать дампы со своих наблюдений, затирать их и заменять на другие, более светлые и радостные образы. Образ тела Пайпо, вот что хотелось бы ей уничтожить и заменить любым воспоминанием о золотых счастливых днях, на протяжении трех лет царивших на станции зенадоров. А вот смертный образ Лайбо ей хотелось бы хранить вечно. Хранить образ его истерзанного тела, чьи органы лишь чудом задержались вместе, соединенные тонкими нитками волокон, хранить его вместо другого его тела, чистого и гладкого, нежного прикосновения его рук, легкого скольжения губ. Но эти счастливые мгновения намертво врезались в ее память, стали частью ее вечной боли. Я выкраду эти воспоминания, вытравлю эти счастливые мгновения, они исчезнут и их место займут другие, те, которые я заслужила.
Олхейдо повернулся к ней, какие отвратительные глаза вынужден иметь этот мальчик. Она содрогнулась от стыда. Прости меня, просили ее глаза.
Была бы у тебя другая мать, ты, без сомнения, имел бы нормальные глаза.
Лауро, ты был самым здоровым и красивым из детей; но ничто из произведенного моим чревом, ни одна горсть моей плоти не может сохранить свою целостность и неприкосновенность.
Конечно, она ничего этого не сказала, и Лауро тоже промолчал в ответ.
Она направилась в свою комнату и тут же поняла, почему там горел свет.
– Мама, – сказал Лауро.
Он снял наушники и сверкнул невообразимыми глазами.
– У нас гость, – сказал он, – Говорящий.
Кровь застыла в ней, холод мгновенно сковал всю ее плоть. Не сегодня, кричала ее душа. Но она знала, что не захочет видеть его ни завтра, ни послезавтра, вообще никогда.
– Мы вычистили его брюки, и теперь он переодевается в твоей комнате, ты не возражаешь, правда?
Эла вышла из кухни.
– А, ты уже дома, – произнесла она, – я приготовила кафезинхи, и для тебя тоже.
– Я подожду где-нибудь снаружи, пока он не уйдет, – сказала Новинха.
Эла и Олхейдо недоуменно посмотрели друг на друга. Новинха поняла, что они ждали ее как избавление, как разрешение возникшего затруднения.
Да, вам придется разрешить и эту дилемму без меня.
– Мама, – сказал Олхейдо, – епископ учил нас поступать иначе. Он хороший.
Новинха вложила в ответ весь свой смертоносный сарказм.
– Давно ли вы, стали арбитрами добра и зла?
Эла и Олхейдо опять переглянулись в недоумении. Она догадывалась о чем они думали. Как ей объяснить? Как ее убедить? Да, дорогие детки, никак. Я непреклонна. Лайбо убеждался в этом каждую неделю. У него не было тайн от меня. Я не виновата в его смерти.
Но им удалось изменить ее первоначальные намерения. Вместо того, чтобы покинуть дом, она прошла на кухню, оттеснив стоящую в дверях Элу.
Крохотные кофейные чашечки выстроились на столе по кругу. В середине стоял кофейник с ароматным напитком. Она села, положив руки на стол. Говорящий был здесь и первым делом пошел к ней. А что еще он должен был сделать?
Разве не по моей вине он здесь? Еще один человек, чья жизнь тоже нарушена, как жизнь моих детей, как жизнь Макрама, Лайбо, Пайпо, как моя собственная жизнь.
Сильная, на удивление гибкая и мускулистая рука протянулась из-за ее плеча, взяла кофейник и начала разливать напиток через мельчайшее ситечко.
Тонкая струйка горячего кофе закружилась и заискрилась в маленьких кофейных чашках.
– Разрешите? – спросил он. Что за глупый вопрос, если кофе уже разлит. Его голос был нежен, а легкий кастилианский акцент придавал особую окраску его португальскому произношению. А может испанский акцент?
– Простите меня, – прошептала она, – вы прошли такой длинный путь, преодолели столько километров…
– Мы не измеряем космические перелеты в километрах, донна Иванова. Мы измеряем их в годах.
Его слова звучали как обвинение, но голос говорил о тоске, прощении, даже об утешении. Я не должна поддаваться чарам его голоса. Такой голос голос лжи.
– Если бы я могла прервать ваш вояж и вернуть вам двадцать два года, я бы сделала это. Обращение к вам было моей ошибкой. Я сожалею, простите меня.
Ее собственный голос звучал фальшиво. С тех пор, как вся ее жизнь стала ложью, даже извинения звучали как шаблонные заученные фразы.
